Что значит латышской поэтессе Аспазии оказаться в итальянской Швейцарии? Это значит, как в тягостном сне, проснуться никем и нигде. Как они мерзли на хваленом юге! Как Эльза мерзла, дрожмя дрожа - и весь март, весь апрель напролет! Они здесь почти и не топят. O6 окнах двойных никто не слыхал. И - сквозняки, эти вечные сквозняки, открытые нараспашку окна и двери: нет места, где бы душа успокоилась и отогрелась, все просвистано насквозь чуждым воздухом, странным холодом юга, - а ведь не такая уж она неженка, и в Слободском в сорокаградусный мороз выходила за покупками чаще, чем Янис.

Предположим, врачи оказались бы неправы в своем приговоре... После ужасной глупости, совершенной лет в пятнадцать, когда она простудила себе все внутри, когда жуткое воспаление каких-то там таинственных трубочек и придатков, о которых она и понятия не имела, едва не свело ее в могилу, доктора намекнули матери, что Эльзе уже не суждено иметь детей. До сих пор она видела перед собой мать со слепыми от слез глазами, ударяющую зачем-то себя кулачком в грудь и повторя­ющую: «Что же ты наделала, доченька! Что же ты наделала!»

Но если бы елгавские эскулапы и ошиблись, если 6 они с Янисом могли завести детей, то когда, когда это можно было бы сделать? До Берлина? Нет, она тогда считалась женой другого. В Берлине? За три-то месяца, при полной неопределенности? В Паневежисе? Но и там после трех месяцев ждала их первая тюрьма. Их? А как же,-во всех камерах она будто сама отсидела, все годы ссылки вместе с ним отбыла, ни в чем не повинная, никем не осужденная. Два года по возвращении из Слободского - вот всего и было их жизни, да и то поначалу - то же бездомье, а единственный год, прекрасный, победный, вознесший ее до небес, был уже и началом крушения, бегства, изгнания. Не успели оглянуться - жизнь прошла; в нашем возрасте, а тем паче в нашем положении детей не рожают. Я и работать не могу. Для кого? Зачем? О, какие мы были наивные: надеялись, да что там, уверены были, что уезжаем на месяц-другой. Переждем: все перемелется, забудется... Как же, забылось! От Петербурга до Берлина газеты жужжат о преступнике Райнисе.

Не то чтобы она жалела о прошлом, но настоящее и тем более будущее волновало. В ней росла и росла обида: она вовлечена против воли в дела, которым не так уж и сочувствует. Говорила же она столько раз и Райнису, что он не должен губить свой дар: политику следовало оставить политикам, все равно так называемые братья его и в грош не ставят, при первом же случае вновь отдадут на растерзание, а сами спрячутся. Их любовь так светилась и жгла, когда обстоятельства их разлучали! А здесь, на расстоянии вытянутой руки, нещадно чадила. Они такие разные. И меняться поздно обоим. Ах, даже в Цюрихе намного лучше, не сравнить: там город, там десятки людей, говорящих на твоем языке и знающих тебе цену, там жизнь. А он настоял на своем: забрался сам и затащил ее в захолустье, в полную, окончательную пустыню. Ему-то хорошо, он отшельник по натуре, со временем успокоится и будет работать точно так же, как работал в Слободском, нуждаясь только в кружке молока да в куске хлеба. Даже пишет он в «зеленом кабинете», на ветру и солнце, и доволен, - ей же нужны стены, нужен дом. Нужен, наконец, стол порядочный, какого они себе здесь не могут позволить. Она чувствует себя заживо похороненной без общества, а его любые разговоры и встречи выбивают из колеи: больше всего он хотел бы, чтоб его оставили в покое.

Наконец, прав он был, когда написал ей однажды, что в литературе они - соперники. Здесь их всего двое, и кто-то из них будет первым. Но первым быть позарез нужно каждому из них! Хотя и по разным причинам. У Аспазии инстинкт первенства в крови с самого детства, без него она никогда бы ничего не добилась. Побеждать в любом обществе, всегда и везде, - этого требовала врожденная уверенность в себе, необходимость такой уверенности - стержень ее существа и характера.

Райниса снедала неуверенность в себе. Он снова сомневался во всем, в своем даре - прежде всего. Тем более что ниоткуда не было никакого отклика ни на «Огонь и ночь», ни на последнюю книгу стихов, «Посев бури». Там, в Латвии, несмотря на произошедшую катастрофу, продолжается жизнь, его место уже занято кем-то другим, он отстал, никому не нужен.

Начиналась тихая, безнадежная война двух одиночеств, двух творчеств и творцов, каждый из которых не мог смириться с положением второго: второй - значит побежденный, побежденный не только дышащим рядом соперником, но и жизнью. Состязаться более было не с кем, и проигрыш самому близкому человеку оказывался тотальным и окончательным поражением.

Четырнадцать лет будет продолжаться эта невидимая схватка, то ослабевая, то достигая страшного накала. Четырнадцать лет, которые предстоит им прожить в этом райском уголке. И все годы, которые они проживут после этого, и годы, которые будет доживать, так и недостигнув мира, один из них. Проницательны, насмешливы были оба. От них не ускользнули комические стороны этой долгой, безнадежной борьбы, и трагические тоже; да, они впрямь оказались героями трагикомедии, но не могли, как артисты за кулисами, снять грим, умыться и взглянуть на дальнейшее представление со стороны: роли расписаны были бессрочно.

Райнис и Аспазия вернулись в Латвию. Поезд опаздывал, - никто не роптал.  Все очевидцы встречи сходятся: ждали прибытия двух поэтов как празд­ника. Наивная, детская вера светилась в тысячах глаз. Ждали двух очень немолодых людей, мужа и жену. Вопреки всякой логике казалось, что с их приездом кончится вражда всех со всеми, кончится смута и безнадежность; кончится страшное, кровавое время и начнется для всех новая, другая жизнь: как до войны, только много лучше. Налетел жуткий вихрь, шесть лет бесновался, рушил и калечил все на своем пути, и вот сегодня, сейчас с ним будет покончено.

Ждали избавления от произвола и нищеты, от злобы врагов, тайных и явных. Ждали, быть может, спасения от самих себя, хотя вряд ли кто себе в этом признавался.

Едут, едут! Наконец-то.

Поет хор. Овации. Цветы. Страшная давка. Но тесное пространство вокруг приехавших оберегается. Аспазия и Райнис, знакомые по портретам и совсем другие, спускаются, преодолевают три вагонные ступеньки, - вот он, первый шаг, сделанный через четырнадцать лет после тайного бегства.  Райнис начал заикаться, споткнулся и умолк. Комок слез стоял в горле, он не мог продолжать. Аспазия благодарила собравшихся от его имени. Она хорошо говорила. Почти как актриса. Внятно и правильно артикулируя.

Умерла Аспазия в 1943 году. Все права на издание произведений, писем, дневников своих и мужа она завещала фонду Аспазии и Райниса. После 1944 года распорядители фонда оказались за рубежом вместе с десятками тысяч латышей, бежавших при приближении Красной Армии: в памяти многих свеж был 1940-1941 «советский» год с арестами, казнями, депортациями. Даже война с ее ужасами не заставила забыть все это.